Кит Ричардс: все тузы в рукаве

Неизвестный журнал (Аргентина), 1997.

Перевод с испанского: Елена М.К. (Gata), 2012.

Литературная редакция: Анатолий Лазарев.

Сидя в офисе своего менеджера в Нью- Йорке, Кит Ричардс рассказывает о своей встрече с Бэбифэйсом — продюсером, с которым Мик Джаггер подписал контракт, чтобы записать одну песню для нового альбома “Rolling Stones” “Bridges to Babylon”. «Я спросил его: «Ты —  Бэбифэйс?» — Ричардс пыхтит своим «Мальборо». — «Бэбифэйс ? Значит, Лицо Ребёнка?» Я ему сказал: «Когда ты начнешь работать с Миком, у тебя больше не будет лицо ребёнка, и твоё лицо станет таким же, как моё. Возможно, сейчас ты — Бэбифэйс, но когда ты в конце концов выйдешь из студии с этим типом, то станешь Лицом Засранца».

Наверное, не все черты лица Ричардса стали именно таковыми после его легендарных диспутов с Миком на протяжении почти 37-и лет. Но можно сказать без малейшего страха ошибиться, что он стал таким вполне от хорошей жизни, которая на 100% была посвящена рок-н-роллу. Абсолютная преданность Ричардса этой музыке в течение этих сумасшедших 4-х десятилетий связала его с рок-н-роллом самыми крепкими узами. Он познал тюремное заключение, телесную боль, проклятых последователей, гражданские браки и случайные связи с различными опасными блондинками, десятилетие дружбы с Сестрой Героин — и Бог знает что ещё. Но его связь с рок-н-роллом всегда оставалась по ту сторону всего этого: он уходит своими корнями в блюз, а выходит в свет, лазая по ветвям двоюродных братьев этого жанра из диаспоры африканского рока: реггея, фанка и соула.

Ричардс несёт в себе эту музыку не только в сердце и в голове, но и во всём теле. Она вся в нём, она бурлит и выливается наружу, подобно океанской волне, даже когда он просто ходит по земле, даже в  его 53 года. И, конечно, это происходит, когда он играет на гитаре. Кит всегда был гитаристом-физиком со времён первоначального воплощения “Stones” в роли грязной и люмпеновской версии “Beatles”, когда уже в воздухе витал намек на незаменимую «химию» Джаггера, которая выливалась в столь незабываемые песни.

Несмотря на то, что они всё еще могут ругаться, как старая супружеская чета на отдыхе, существенно то, что Джаггер и Ричардс взаимно нуждаются друг в друге. «В Мике живы поп-элементы, — комментирует Кит. — Ему интересно, что происходит сейчас. Я же заинтересован, чтобы “Stones” оставались самими собой, а не следовали моде. Я знаю, что Мик хочет внедрить этот новый элемент в музыку группы. Дело не в том, что если он сделает это, то это будет плохо. Просто я не буду делать так же».

Порох Мика и Кита вновь воспламенился, когда они приехали в студию “Oceanway” в Лос-Анджелесе, чтоб записать “Bridges to Babylon”. «Это было фантастикой, что мы снова записывались в таком большом городе, как Лос-Анджелес,- говорит Ричардс. — В течение долгого времени из-за налогов и по другим причинам мы играли на маленьких островках и в прочих подобных местах. Всё это восхитительно, но чувствуешь себя немного изолированным. Здесь же все друзья приходят протянуть нам руку помощи. Это как в старые добрые времена».

Результат этому – альбом “Stones”, в котором привычное смешивается с новым. Они взяли понемногу отовсюду: начиная образцами хип-хопа и кончая индонезийскими  флейтами. Даже в столь почтенном возрасте вечные кабальеро-авантюристы рока сохранили все свои тузы в рукавах.

- В своем новом альбоме “Stones” прибегают к большому спектру стилей.

-  Мне кажется, что это — первый альбом, где мы переходим границы, которые мы установили как группа после «Третьей мировой войны» между Миком и мной. На “Steel Wheels” мы снова собрались вместе и прикинули, сможем ли мы соединить новые стили со старыми — чему мы уже научились. На “Voodoo Lounge” мы, несомненно, снова немного сошли с привычной колеи. Но это — первая запись, в которой мы расширяем границы нашего стиля. Возможно, из-за мирового турне. Путешествуя из Южной Африки в Японию, приходится переслушивать за два с половиной года всякую гадость: эту везде разную местную музыку. Потому что кое-кто всегда хочет знать, чем занимаются местные музыканты. И всё, что входит в тебя, потом должно тем или иным образом выходить.

Известно, что последнее время “Rolling Stones” провели много времени в студии. Но это не так уж и плохо…

 - У нас было относительно мало времени. Мы начали записываться в середине февраля, а закончили в конце июня. Ну — почти. Теперь мы работаем над тем, чтоб как-то соединить синтезаторные партии, которые нравятся Мику, с моими более рок-н-ролльными акустическими волнами.

- Есть ли на альбоме песни, которые вы сочинили, сидя вместе в одной комнате в обнимку с гитарой, как в старые времена?

 - О да. С этого всегда всё и начинается. Мы начали писать этот альбом где-то в ноябре в “Green Village” в Нью-Йорке, в маленькой студии под названием “Dangerous Music”. Хороший зал. Я хотел записать там весь альбом, но та студия была для этого мелковата. Мы там записали пять или шесть песен, а потом я записал в Лондоне в декабре ещё немного. И после этого мы начали основную работу в Лос-Анджелесе в феврале. Песни получались очень легко. Вот что происходит в общих чертах. Наша проблема – чтó записывать из всего материала, который есть. Это чем-то напоминает притчу о Соломоне, когда тот предложил разрезать ребёнка пополам. Но я предполагаю, что это — менее серьёзная проблема по сравнению с тем, когда вообще нет никакого материала.

- Чем объяснить, что ты — такой плодовитый композитор?

 - Я не думаю, что в мире есть кто-то, кто вообще ничего не сочиняет. Лучшее объяснение этому, во всяком случае, для меня, — это то, что кое-кто является антенной. Я сажусь за инструмент – гитару, пианино, тубу — какой угодно, и вдруг начинаю играть песни немного по-другому. В общем, минут через 20 вдруг что-то начинает получаться. И вот тогда-то на свет выходит антенна. (Слюнявит палец и поднимает его вверх). Изнутри! И, таким образом, вы получаете что-то вроде подарка. Вы обрабатываете его  немного, а потом передаёте в эфир. «Я это сочинил» или «Я это придумал»,  - это немного искусственно преувеличенная мысль, которая приходит к людям, когда они сочиняют песни. Эта мысль может и погубить.

- Ты играл практически со  всеми грандами гитары: Эриком Клэптоном, Би-Би Кингом…

 - Я — счастливчик. Когда я смотрю в прошлое, то думаю: «Кого я знаю?» или: «С кем я играл?». Чёрт, а я ведь и вправду играл со всеми этими людьми. Этого мне достаточно. Мне не нужны деньги. Пусть Мадди Уотерс лучше спросит у меня на том свете: «Эй, покажи мне аккорд, который ты сыграл сам». Со всеми этими песнями мы — вечные подростки.

- Ты робел перед кем-нибудь из этих корифеев?

 - Ну, Чак Берри – сложный парень. Он – одиночка, и у него мало друзей. Поэтому он немного угрюмый. Но если он в настроении поиграть, то это — совсем другой человек. Абсолютный победитель. Энергия и знание. Только с частыми перепадами настроения. И к тому же он скуповат. Поэтому каждый раз, когда он выступает, то играет с худшей группой города.

- Однажды я видел, ты играл с Мадди Уотерсом…

 - Тогда Мик был очень хорош. Этот парень может стоять рядом с Мадди Уотерсом и при этом оставаться самим собой. Это — невероятная загадка. Но иногда Мик, как и любой талантливый человек, принимает это как должное. Он говорит: «О нет, хватит блюза, старик». Но когда Мик поёт блюз – это фантастика. Я предполагаю, что он считает, будто постоянно только и делает это. Но, честно говоря, мое мнение состоит в том, что нельзя петь блюз слишком часто. Это — одна из самых интересных музыкальных форм, а я слушаю все стили. Это такой очень красивый стиль. Он очень универсален. В блюзе можно «подцепить» происходящее, и это будет единственно возможное средство для написания песни. Наверное, это — самое важное из всего, что Соединенные Штаты дали миру.

- Почему же африканские стили музыки — блюз, реггей — так глубоко «цепляют» нас, белых?

 - Это корневой вопрос. Наверное, потому, что мы все происходим из Африки. Просто потом люди ушли на север и превратились в белых. Но если вскрыть любого человека – кости у него белые, а кровь красная. Это что-то глубинное, знаешь? И поэтому-то это нас  и «цепляет». Древняя кора головного мозга реагирует на истоки. Это единственное, что мне приходит в голову. (Показывает на своё кольцо с черепом). Слушай, красота  - она внутри, под цветом кожи. Мы все находимся внутри своей шкуры, брат. Сдери с любого человека его шкуру, и ты увидишь эту красоту.

 - Можешь ли ты сказать, что являешься духовным человеком?

 - Да, но не религиозным. Моя духовность очень туманна. Я не пытаюсь дать ей название. Я не хочу делать никаких ставок: «Ах, вы выбрали неправильного Бога, мне очень жаль. Попробуйте-ка Аллаха». Религия — она как Лас-Вегас. Всегда надо делать ставку на что-то. Я же предпочитаю брать шире — благодарить и восхвалять, кем и чем бы ты ни был, где бы ты ни находился. Я не получал ни одной открытки с того света. Возможно, там не продают марок.

- Брайан Джонс, гитарист “Stones”, погибший в 60-х, был действительно очень хорошим музыкантом?

  — Брайан был потрясающим музыкантом. Также он играл на саксофоне. Я тебе скажу, что его погубила слава. Лишь только он её добился, с ним что-то случилось. Мы, остальные, делали всё возможное, чтоб она не поработила нас, типа: «Эй, давай, шевелись, эта лафа не может продолжаться так долго». По-настоящему мы не делали того, что хотели делать. Потому что мы были просто блюзовой группой. И вскоре мы сделали один попсовый диск, который превратился в хит – “Come On” Чака Берри. Очень легкомысленная песня. И тогда чиксы начинают кричать на твоих концертах,  ты уже ни для кого не играешь, потому что никто тебя не слышит за этими криками. Просто спрашиваешь себя, как бы тебе смыться со сцены и из этого города, пока тебя не разорвали в клочки. В течение нескольких лет у нас была шутка: «Как мы будем входить и как будем выходить?» Потому что ты знаешь, что шоу продлится минут 10 -15 до тех пор, пока не начнётся хаос. Тёлки падали в обморок, и их приходилось выносить. Были девочки, которые бросались вниз с лож, крича: «Я тебя люблю!» Бамц. Сломанные рёбра и ещё хуже.

 - А у тебя были какие-нибудь телесные повреждения?

- Да, меня несколько раз кусали.  И при этом всегда думаешь: «Но я же играю блюз». И я понял, что: «Эй, если ты хочешь войти в студию звукозаписи и иметь всё, что хочешь и делать то, что хочешь, а не то, что тебя заставляют делать – значит, ты должен быть знаменитым. В противном случае в студию лучше не приходить». Я быстро понял — чтобы контролировать свою собственную музыку, ей должна всюду и везде сопутствовать слава. Поэтому мне пришло в голову, что мы-таки сможем стать известным на некоторое время. Мы думали: «Ну, может быть, на пару лет…» Тогда для всех это была вполне ожидаемая продолжительность. Предполагаю, что так было до внезапного взрыва популярности долгоиграющих альбомов в конце 60-х. В 1962-м, 1963-м их рынок был очень мал, и стоили они дорого. Через несколько лет они стали увеличенными (EP), а не синглами.  Но выпускать хит каждые два-три месяца было изнурительным делом. “Satisfaction” достигает 1-го  места, ты выдыхаешь: «Ууух!», и тут тебе сразу же стучат в дверь и спрашивают: «Когда новый хит?»

- Таким образом, по сегодняшним меркам, эти синглы  записывались очень быстро?

- Очень быстро. Нужно было сочинять и записывать стороны “А” и “В” каждые 12 недель. Каждые три месяца. Очень быстро. Я рад, что это всё наконец закончилось. Но нам было полезно находиться под таким прессингом. Нужно было реально быстро учиться. Мы не могли позволить себе отложить какое-либо решение в долгий ящик или глубоко вникать в проблемы.

- Удивительно, как быстро все это покатилось через несколько лет…

-Да. 60-е – это были десять лет ада. Поэтому-то они так важны сейчас с ностальгической точки зрения. Люди всё ещё спрашивают меня, что творилось с нами в 60-е. Большинство из тех, кто еще жив, уже не помнят этого. Они были «в полёте». Это было странное время, к тому же — очень переменчивое. Война. Вьетнам… Я приехал в США в первый раз в 1964-м, а в 1965-м играл для этих молодых ребят-солдат. В течение нескольких лет они получали каждый по письму из Сайгона, и их жизнь круто менялась. Во время расцвета рок-н-ролла они ползали по джунглям вместе с Вьетконгом, по горло в грязи и в ранах. И мы получали письма от парней из армии, в которых они говорили: «Эй, я помню вас, ребята!» Бедняги. На самом деле, война очень навредила этой стране. Все полицейские были в армии. Никакого закона.

- Какова была твоя интимная жизнь на тот момент?

 - Я любил каждую минуту. Но даже в этом возрасте можно измотаться с таким огромным количеством  женщин, что у нас были. Боже мой, какое это было время!.. Всё бесплатно, никакой опасности. Сейчас всё по-другому. Я не хотел бы быть рок-звездой в данный момент — ляжешь с кем-нибудь и подцепишь СПИД. Теперь уже нельзя делать то, что  делали мы тогда.

- Это правда – то, что рассказывают о появлении одного из ваших самых больших хитов “JumpinJack Flash” ?

 - Да, мы с Миком сидели дома, на юге Англии. Было около 6-ти часов утра. Мы не спали всю ночь. Небо затягивалось тучами. Я сочинял песню прямо под дождём, насколько я правильно помню. Прототипом “Jumpin’ Jack Flash” был мой садовник Джек Дайер.  Он жил в деревне всю свою жизнь. Я так скажу: Джек Дайер был старым английским крестьянином. Мы с Миком просто сидели без дела. Вдруг Мик поднимается, слышит эти шаги больших резиновых сапог, которые проходят перед окном: слош, слош, слош. Он спрашивает: «Что это?». И я говорю: «О, это Джек, Джек Прыгун». Я начал играться с этой фразой (напевает): “ Jumping Jack … “. И Мик внезапно говорит:  “Flash!” В общем, получилось так.

- Ты скучаешь по Биллу Уайману — басисту, который покинул группу?

- Скучаю. Хожу и думаю: «Где этот белокожий худыш?». А вместо него встречаю большого и черного — Дэррила Джонса. Скучаю оттого, что Билла нет рядом, но в то же время я должен уважать его решение. В настоящее время он отдыхает. Сейчас у него двое детей. Эй, наслаждайся этим, Билл. Удачи тебе, дружище! Сперва я очень рассердился: «Никто не уйдёт из  этой группы, разве что в ящике». Но в конце концов я превозмог это чувство. Для меня прервать период такой долголетней славы и играть в свое удовольствие — это трудно вынести.

- Что ты думаешь о нынешнем состоянии рок-н-ролла?

- А он еще жив? Сейчас куча всего. Я слушаю мало дисков и радио. В то же время меня все время можно застать выходящим из студии. Я вот уже полгода не слушаю ничего с нашего нового диска. На данный момент я снова выхожу на поверхность после того, как залёг на дно. Что в это время происходило? Авто на Марсе? Вау, когда это было? В студии я превращаюсь в крота. Я избегаю солнечного света. Если уже десять утра, а мы заканчиваем, то я говорю: «Я остаюсь здесь спать». Но теперь я в свободном плавании, и меня снова хотят вытурить на сцену. Это — то, что происходит сейчас. В этом году будет интересный тур.

Добавить комментарий